журнал писателей России

Анастасия Астафьева

Грустная дата

НАУЧИТЬСЯ БЫ ЖИТЬ

"…Скоро рассвет, утром надо будет учиться жить без него. Сердце болит ровно и усмиренно…" - два года назад эти горькие строки вывела на бумаге рука литературного критика Валентина Курбатова. Они завершали его реквием по близкому другу и строгому наставнику, по удивительному человеку и великому русскому писателю… Два года назад ранним утром 29 ноября ушел из этого мира Виктор Петрович Астафьев. С того самого мига и по сей день мы учимся жить без него…

1 декабря 2001 года. Село Овсянка. Похороны. Почти никто не прилетел из Москвы, не удосужились собратья по перу проводить своего товарища в последний путь, не смогли даже перед смертным порогом что-то простить ему. Потом они, пряча глаза, будут ссылаться и на болезни, и на неотложные дела, и на дороговизну билетов… А, может, просто так угодно было Господу, да и самому покойному?

Главные провожающие, которых более всего и хотел бы видеть Виктор Петрович, были здесь, рядом. Это самые близкие друзья, которые все-таки бросили неотложные дела, не пожалели средств, чтобы примчаться на зов беды. Это немногочисленные родственники. Это овсянковские жители, все до единого высыпавшие на крохотную площадку перед деревянной церквушкой, где отпевали новопреставленного. Люди плакали тихо и скорбно. Переговаривались и сдержанно курили мужики, не матерились. Маленькие жители села встревоженно тянули головы, пытаясь выглянуть из-за спин взрослых, увидеть творящееся действо. Перетаптываясь усталыми больными ногами, стояли терпеливые старухи, промокали концами платков глаза, слезящиеся то ли от ветра, то ли от общего горя, соединившего всех в единое целое на этой продуваемой ледяными порывами с Енисея улице.

Отпевание было недолгим, но и тех тридцати минут на декабрьском ветру, под хлесткими, колкими крупинами снега, которые несло с реки, хватило, чтобы продрогнуть окончательно и начать мрачно сравнивать воздух этот с холодом могилы.

Стараясь не выделяться среди местных жителей в своем стареньком кожаном плаще и осенних ботинках, стоял в толпе известный российский актер. Лицо его было бледно и строго, и остро бьющая снежная крупа не могла заставить его дрогнуть, казалось, он не чувствовал ничего, слыша лишь собственную душевную боль. Он, конечно, замерз, как и все здесь сейчас, но, как и все здесь сейчас - об этом не думал.

- Что же вы на самом-то ветру, Кирилл Юрьевич? - тихо обратилась к нему и встала рядом пожилая женщина. - Пальтишко у вас холодное. Растолкайте людей-то, в середку зайдите, туда, там теплее, вас прикроют. Ветер-то с Енисея, злой.

Актер благодарно взглянул на женщину, но беспокоить людей не стал. Она перестала упрашивать его, а просто встала со спины, прикрыв собой от порывов ветра:

- Мы-то привычные…

На женщине этой было потертое драповое пальто, вязаная шапочка и сильно изношенные сапоги. Сама она вся до костей промерзла, прозябла, да только куда важнее было ей сейчас оберечь другого человека от страданий, облегчить их хоть на кроху, поддержать робко, сил своих, пусть немногих, придать. Лишь бы кому-то стало легче.

- Мы-то привычные… - шептала она застылыми губами.

Я не случайно припомнила этот короткий эпизод, очень он характерен для тех людей, среди которых жил Астафьев, о которых писал. За них он болел душой, за них заступался и на страницах своих произведений, и в жизни. Для своих земляков он добивался простых житейских удобств: чтобы заасфальтировали улицу, чтобы не брали с инвалидов налог на землю. Для них он строил и библиотеку, и этот храм, где теперь горели поминальные свечи, а батюшка с кадилом обходил гроб.

На промозглой декабрьской улице монотонно и невыносимо тоскливо бил колокол, одинединственный на деревянной невысокой колоколенке. Звук его пронзал до мозга, словно иглой, пробирая до дрожи, до костей, как ве-тер с Енисея, с реки, которая из-за построенной на ней ГЭС, не замерзает вот уже много-много зим…

Сколько раз за свою жизнь уходил, уезжал отсюда, из родного села, Виктор Астафьев, но последний приют, как и колыбель свою он обрел именно здесь. В его огромной, не по годам, а по силе и по количеству сделанного, жизни было много разных бед и несчастий, но и любви, и побед. Он был обычным человеком - также как все чувствовал боль, также смеялся и печалился. Но он был необыкновенным писателем - страдал за свой народ, за его отчаянность и безалаберность. И старался через свои произведения помочь ему уберечься от ошибок, учил мудрости, взаимопониманию, всепрощению. Тяжкий, неподъемный крест, который он нес до последнего часа. Не оттого ли таким расслабленным и удивительно просветленным было его лицо в гробу. Отмаялся.

Это его эпитафия, по всем признакам - написанная задолго до смерти, и даже до болезни. Листок с этими страшными строками нашли среди его бумаг и отчего-то испугались, смутились, зачем-то старались оправдать Астафьева, мол, написал он это в минуту слабости, не мог, не должен он был так думать! Ведь, если он словами своими подводит последнюю черту под судьбами этого мира, то что же остается нам - сирым и убогим?! Не при-выкли видеть Астафьева слабым. Не хотели видеть в нем человека. В их памяти он тот, кто никогда не впадает в отчаяние, кто никогда не опускает руки, кто поможет и поддержит в любую минуту.

А он просто сказал нам, что очень устал, что ему страшно оставлять здесь детей и внуков. Что это - приговор? Пророчество? Все свои семьдесят семь лет Астафьев волок на себе тысячи чужих жизней, забывая о себе, надрывая душу и сердце. Но он знал, что это не может продолжаться вечно. Тремя строками, которые по мощи способны перевесить многие откровения человечества, он выталкивает нас на свет, как слепых котят - хватит, живите, как знаете. Вот мы и учимся жить без него. Как-то это у нас получается…