журнал писателей России

Галина ДЮМОНД

Листая страницы альбома

Надежда Перова, поэтесса, сказала мне, что она хорошо знакома с Энгельсом Козловым, что он много писал Север, пообещала принести мне его альбом.

И вот этот альбом у меня в руках. Сразу же после двух-трех первых работ мое сердце замерло «Зароды на Печоре». Сизо-серебристый плёс реки, почти такого же цвета небо, отделённое кромкой далёкого берега, облака, спокойно отраженные в воде, мягкий рассеянный свет, лодки на отмели, стога сена, поленница дров - всё такое родное, близкое… и такое настоящее. Кажется, лодки чуть покачиваются, ты стоишь у самой кромки бесконечно движущихся мимо тебя водных масс, вдыхаешь полной грудью вечернюю прохладу, и такой покой, такая благодать нисходят на душу твою в этом несуетном мире.

Перевернута ещё пара страниц, и… Боже! Это же мой дом! Дом, в котором я выросла. Такой же громадный, чуть осевший, побитый дождями и ветрами и ставший от этого цвета чернёного серебра. Ряд почти слепых окон по фасаду. Я поднимаюсь на высокое крыльцо, ступаю через высокий порог в сени, прямо, наверняка, вход в клеть, под лестницей наверх бочки с квашеной капустой, мочёной морошкой, солёными грибами, сельдью, налево – вход в избу, почти половину которой занимает русская печь, полати над входом… А направо – хлев и над ним неизменная поветь. «Старая Усть-Цильма».

Фатей… Фатей Носов… «Портрет Рыбака Фатея Носова». Не знаю, звали ли его Фатеем, но он точно такой: обветренное лицо, запекшиеся губы, глубоко посаженные синие глаза. Независим – потомок никогда не знавших крепостного права людей. Напряжён – в обиду себя не даст. И эта игла, зажатая в кулаке… Непосвящённые не поймут даже, что это игла. Но одновременно и катушка тоже. Нитки (и нитками-то назвать трудно – такие толстые, шпагат скорее какой-то, дратва) намотаны вокруг иглы в специальные прорези (устройство напоминает шпульку к старой швейной машинке Зингера)…

Он посадил меня на колено (сеть пахла водными просторами, рыбой). В правый кулачок он вложил мне эту иглу, ее нужно было держать вертикально, острием вверх, а в левый – небольшую, почти отполированную до блеска от частого употребления дощечку. Обогнув иглой дощечку, нужно было ввести её в очередную ячейку сети и, придерживая пальцами левой руки и дощечку, и ячейку, и нить одновременно, правой проделать над сетью круговое движение так, чтобы образовалась петля, зайти в эту петлю иглой снизу и затянуть тугой узел. При этом нужно было не забывать всё время сбрасывать лёгким движением руки нить с кончика иглы, иначе всё сразу попадало как бы в тормоз. Сложная координация этих движений была безумно завлекательной, я ни за что не хотела отдавать иглу Фатею (так я его буду впредь называть), он увлёкся беседой с отцом, а я уже буквально через десять минут почувствовала острую боль в пальцах. Суровая нить, как наждак, резала кожу, но сдаться так быстро было стыдно, и я, закусив губу, продолжала работать, пока взгляд Фатея не упал на мои уже почти кровоточащие пальцы.

– Ишь ведь – и терпит. Горда кака. Пальчики-то ещё тоненьки. Ишь как нарезала. Поди лучше Василия своего поищи.

С Василия всё и началось. Буксир, который тащил нашу баржу-нефтянку «Чибью» вверх по течению, получив какое-то более срочное задание, бросил нас посреди реки на якоре на неопределённое время в местах, где не ощущалось даже намека на какое-либо жилье. Но нас это ничуть не огорчало (нас – это меня, брата Александра, старше меня почти на пять лет, сестру Арину, старше на два года, пса дворняжного Индуса, лиса Франтишека и кота Василия). Каждое утро мы все вместе с отцом высаживались на берег. Отец, вытащив лодку подальше от воды, отправлялся с Индусом на охоту, мы или валялись где-нибудь в безветренном местечке, нежась в лучах скупого северного солнца, лакомились клюквой на болоте, или, перескакивая с кочки на кочку, искали утиные яйца среди редких кустов на пойме. Франтишек или сидел на крепкой длиннющей верёвке, привязанной к глубоко вбитому колышку, или ходил на поводке рядом с Александром – он его приручил. Василий «гулял сам по себе».

Буксир пришел неожиданно. На его гудок вслед за отцом из леса выскочил Индус, Франтишек был на месте, а вот Василий… Мы носились по берегу, кричали, звали его… Буксир задерживать больше было нельзя, и никакие наши слёзы не помогли… Отец поднял якорь…

Как ни невероятно, но зимой пришла весть (ворона на хвосте принесла?), что видели у какого-то рыбака на тоне выше Пижмы рыжего кота. Приблудился, говорит. А мы на якоре как раз в тех местах стояли. И написали мы ему слёзное письмо. Большей, казалось, глупости трудно придумать: ни фамилии, ни адреса – какой-то рыбак где-то во всеми забытой глухомани. Да и сообщения, считай, никакого: ни железной дороги, ни самолётов, только санный путь по бесконечным просторам замерзшей Печоры. Но так может думать только человек, никогда не соприкоснувшийся с этими сказочными краями. А в сказочных краях возможны самые невероятные вещи.

Весной, как только вскрылась река, рыбак переступил порог нашего дома. Из заплечного мешка извлечён был громадный рыжий кот. Это был точно он, наш Василий, но повзрослевший, раздобревший, он знать нас не хотел. Презрительно отворачивался от молока и сметаны, спал только верхом на Фатее (Фатей спал на полу, прикрывшись полушубком, говорил, что так привык). Мы затаскивали кота в нашу тепленькую постельку, гладили и целовали, чесали за ушком, но стоило нам задремать, как он оказывался верхом на Фатее.

В те несколько дней, что рыбак ещё у нас гостил, я больше не рвалась плести сеть, но мне нравилось находиться возле него, и я устраивалась с книжкой рядом.

– А и что такого умного там пишут?

– Это Тургенев. О том, как мальчишки коней пасут.

– А и непонятно разве так-то?

– Я вот знаю, а читать всё равно интересно. Хотите послушать?

Он слушал сосредоточенно, не прерывая. Когда я закончила, ничего не сказал. Но на следующий день, как только я устроилась около него:

– А вслух-то можешь, поди, опять? Не в тягость, поди?

Очень понравилось ему, как пел Яков. Расстроился, когда он напился. Отложив в сторону иглу, он осторожно взял книгу в руки, и она вдруг сама раскрылась на странице, где, занимая чуть ли не половину, распластался, засушенный ещё с прошлой весны, красный мак. Фатей замер. Я приподняла мак за хрупкий стебелёк. Он стал прозрачным, как слюда. Его лепестки пропускали сквозь себя свет северного дня, светились.

Эти маки под окнами школы - одно из ярчайших воспоминаний моего детства.

...Листая дальше альбом, всё ещё находясь в плену этих ярких воспоминаний, я вдруг увидела Её. Нет, это была не та юная учительница, благодаря которой заполыхали маки под окнами школы. Но это была она «Портрет Э.В.Козловой». Инициалы Э.В… я прекрасно помнила, что её звали Эмилия Васильевна. В совершеннейшем волнении я позвонила Надежде.

– Так это ж его сестра.

Удивительно! Как жизнь нас водит кругами! Его сестра! Та хрупкая учительница, которая научила нас любить каждый стебелёк, каждую травиночку. Как-то однажды один из нас сказал:

– А мы не для того учимся, чтобы в грязи копаться.

– Да какая ж это грязь…

Она сидела на краешке глубоко врытого в землю парничка для огурцов, осторожно зачерпывала ладонью землю, пропускала ее сквозь длинные, тонкие пальцы.

– Это земля – кормилица наша. Смотрите, какая она чистая.

Той осенью мы впервые в жизни попробовали огурцы.

А ещё я не могу забыть лица Фатея, когда он прощался с Василием.

Положив заскорузлую руку свою ему на загривок, сказал, как сказал бы человеку: «Прощай, друг». Да, Василий был, наверное, единственным живым существом, добровольно готовым делить с ним жизнь в затерянной среди глухих мест землянке. Мама видела, как Василий привязался к Фатею, говорила, что нужно отдать кота ему, но мы и слышать не хотели.

Василий без Фатея очень скучал, несколько раз исчезал куда-то, возвращался ободранный и отощавший, а потом и совсем пропал. Ушёл ли он искать своего друга Фатея?

И вот снова защемило внутри… «Печорская тоня». Как тревожно. Как давит сердце, как бьёт по голым ногам поднятый ветром песок, укрыться, укрыться где-то надо от непогоды, но кругом только пустынный берег, ветер и песок, бьющий по ногам… За этим жалким кустиком ивняка или осоки не укрыться, но… но где-то непременно поблизости должна быть землянка Фатея, где тепло и так надёжно. Здесь, в этом суровом краю, тебе никто не откажет в крове, каждый поделится своим куском, и потому жизнь здесь кажется вечной и неповторимой. И блаженной. И хочется застонать от этого блаженства, плакать долго и сладко о предстоящей утрате. Какой короткий миг нам дан! Какое счастье, что он дан!

Низкий поклон Вам, Энгельс Васильевич.