журнал писателей России

Я – ДРАМАТУРГ

Я ношу фами­лию отчима.

Вернувший­ся с войны двад­цатипятилетний капитан Николай Николаевич Разу­мовский женился на моей матери, когда мне было всего четыре ме­сяца, и никто на протяжении всей нашей совместной жизни, включая его мать (мою бабушку), не знал, что я не его дочь.

Такие были тогда капитаны. По гражданской профессии он был учитель начальных классов, но учительс­твовал после войны в Белоруссии, откуда был родом, недолго; его снова призвали в армию.

Вторично отца демо­билизовали в хрущевс­кое сокращение армии в 59 году, не дав дослужить совсем немного до по­ложенной выслуги лет с соответствующей приличной пенсией.

Оставшись ни с чем, отец, как и всякий русский человек, стал выпивать немножко больше положенного, что на мне вовсе ни­как не отражалось, хотя мы и жили в одной комнате вчетвером в двухэтажном дере­вянном бараке (с бабушкой – его мамой за печкой).

Но один эпизод жалкого его (моего?) положения я помню очень хорошо. Мне было лет 11 или 12. Наш школьный оркестр (я тогда играла на аккордеоне) пригласили выступить на каком-то смотре художес­твенной самодеятельности в городе, в ЦПКиО. Для нас, «деревенских», это было событие. Всем детям родители давали де­ньги на развлечения – качели-карусели-мороженое, и всем почему-то по двадцать пять рублей (это было ещё до хрущевской реформы).

Я тоже подошла к отцу, он был за сара­ями в огороде, и попросила денег. Он дол­го-долго рылся в карманах и наконец на­скреб одиннадцать рублей мелочью. Это был шок. Впервые в жизни я почувствова­ла унижение, ущербность, стыд (за него? за себя?). И когда беззаботные сверстники возбужденно спрашивали друг у друга в автобусе: - Тебе сколько дали? – Мне двад­цать пять, а тебе? – Мне тоже двадцать пять! – А тебе? – обратились ко мне без задней мысли девчонки. – Двадцать пять, - ответила я, зажимая в кармане монеты, чтоб не звенели.

К слову сказать, мне хватило и этих одиннадцати! Но вот социальное нера­венство, оказывается, в детстве ощущается острее всего. Позже – как ни странно - нет. И вся моя дальнейшая нищая - до сорока лет - жизнь не приносила мне такого рода огорчений, как в тот далекий солнечный летний день…

В конце концов отец устроился в воин­скую часть завскладом. Ничего хуже – с его склонностью выпить и отдать последнюю рубашку первому встречному – нельзя было и придумать. Через некоторое время обнаружилась огромная по тому времени растрата, которую он сколько мог скры­вал от матери. Но разве такое скроешь?.. Что ему грозило? Тюрьма? Ежемесячная выплата? Из чего? Из жалкой военной пен­сии? А на что жить?..

Мой отец умел все: он делал мебель, писал маслом картины, сочинял стихи, раз­водил кроликов, сажал огород, выпиливал лобзиком, вышивал гладью и крестом, строил, воевал, выпивал, служил, учил, любил, был ли когда-нибудь счастлив?.. Не знаю…

Выход нашёлся сам собой. Он внезапно заболел и через несколько месяцев умер от рака. Ему было всего сорок лет.

А с моим настоящим (армянским) от­цом я познакомилась, когда у меня уже у самой была дочь. А с его детьми – сводны­ми, стало быть, братом и сестрой и совсем

недавно. Мои обретенные родственники кое-что рассказали мне об отце. Это был добрый, мягкий, скромный, деликатный, с врожденной интеллигентностью человек, никогда ни на кого не повышавший голо­са, вызывавший у всех исключительное уважение и любовь. Но больше всего мне понравился рассказ об основателе нашего рода (Рамазянов) – неким пришлым в на­чале XIX века в Армению человеком по фа­милии Игонян, он-де был ученый и даже, что меня совершенно сразило, – диакон! Ну, слава тебе Господи, хоть один молит­венник в роду, если это так.

Мама родилась на Урале, в удмуртской деревне под Ижевском в большой зажи­точной крестьянской семье. Жили хорошо: огромный двухэтажный деревянный дом, лисьи шубы, лошади-коровы, земля, нани­маемые на лето работники… Разумеется, раскулачили, но в Сибирь не погнали, ни­кого не расстреляли, так, порушили только жизнь, разорили – ну и на том спасибо. В начале войны все выжившие дети, вклю­чая мою семнадцатилетнюю тогда мать, ушли на фронт, и из всего многочисленно­го, многодетного семейства в живых оста­лась только она одна …

Сколько я себя помню, я всегда хоте­ла быть актрисой. В детстве я прославила своих родителей, как говорят, замечатель­ным исполнением «Мухи-Цокотухи». В по­селке так и говорили: «Вон мама Мухи-Цо­котухи пошла». В старших классах я играла в народной театральной студии, изучала труды Станиславского, обожала Гамлета-Мочалова в описаниях Белинского, Щеп­кина и Ермолову и готовила сама с собой трагические роли Марии Стюарт, Настасьи Филипповны и Катерины. Ни раньше, ни потом я не страдала тщеславием, театр для меня был святилище, которому я готовила себя в качестве жертвоприношения.

Но вот что странно сознавая всеми фибрами своей души, что предназначена для театра, что не могу быть никем, только актрисой, - каким-то непостижимым, таинс­твенным образом я уже заранее знала, что никогда актрисой мне не быть. Знала я кое-что о себе и другое, что тоже впоследствии и подтвердилось… Но вот чего уж я точно не знала, так это то, что когда-нибудь начну писать пьесы и стану драматургом.

Я поступала на актерский пять лет, пока можно было поступать по возрасту, и даже после, когда уже училась (с горя) на театроведческом. Летом я ездила на московские театральные биржи в надеж­де, что кто-нибудь меня заметит, оценит и тогда… Я уезжала в в провинцию, предпо­лагая устроиться в театр без образования и как-то перехитрить судьбу… Уже будучи успешной студенткой, я поступила в уни­верситетскую театральную студию, где за год переиграла в отрывках все взлелеян­ные в мечтах любимые классические женс­кие роли, но на этом все и закончилось… И только последняя моя попытка сыграть на казалась, можно сказать, удачной. Это была роль Медеи в собственной пьесе, написанной по мотивам мифа. Скажу скромно: есть свидете­ли, готовые подтвер­дить, что я имела некоторые основания считать себя актрисой…

После окончания института, не имея жилья, денег, работы, мужа, с маленькой дочкой на руках, я сочинила свою пер­вую пьесу, не знаю, почему… вероятно, «с горя». Отнесла под псевдонимом в театр им. Ленинского Комсомола и… надолго за­таилась. Но когда приятельница, позвонив, наконец, по моей просьбе в театр (сама я стеснялась), спросила про пьесу и ей ска­зали: да где же этот замечательный автор? Автора! Автора! - автор, то есть я, впервые вышел на свет Божий и появился в театре, с тех пор в нем благополучно и пребывая. В 2004 году я выпустила двухтомник своих пьес. И никогда бы я не подумала, что среди многих моих очень даже непло­хих пьес именно «Дорогая Елена Сергеев­на» (1980 г.) – не лучшая - станет «бестсел­лером» и, как говорится, моей «визитной карточкой». Судьба этой пьесы уникальна и, как бы там ни было, даже мне приходит­ся с этим считаться, поэтому я уделю ей не­которое внимание.

«Дорогая Елена», «Пани профессорка», «Дорогая учительница», «Дорогая мисс Елена», «Ключ», «Ночные игры», «Ночные карлики», «Наши дорогие детишки» и т. д. Вот уже 25 лет под разными названиями пьеса «Дорогая Елена Сергеевна» не схо­дит со сцен разных театров мира. Сценическая география её обширна.

Продолжение читайте в журнале...

Кадр из кинофильма Эльдара Рязанова

“Дорогая Елена Сергеевна”

Людмила РАЗУМОВСКАЯ

( вернуться к содержанию номера )