журнал писателей России

Лариса ЯНИНА

ДЕВОЧКА С РАЗНЫМИ ГЛАЗАМИ

Я коренная ленинградка. Когда началась война, мне было семь лет и осенью я должна была пойти в школу. И я пошла, но не учиться, а помогать в уходе за ранеными бойцами, так как в школе расположился госпиталь...

Было холодно, отопление не работало, а в школе во всех коридорах и классах прямо на полу, на соломе, лежали наши солдаты. С осени было ещё терпимо, а зимой утрами приходилось лопатками отдирать некоторых бойцов от пола, к кото­рому они буквально примерзали за ночь. Я не помню, были ли там врачи. Наверное, были, а как же иначе, но нами, ребятнёй, командовала тётя Глаша, которая, как я сейчас понимаю, врачом не была.

С утра раздавала тётя Глаша нам задания: кто наводил порядок, кто помогал кормить раненых, кто менял им подстилку. После того как эти нехитрые работы нами выполнялись, начиналось самое интерес­ное для нас и для наших подопечных. Мы писали письма родным наших воинов, легкораненым показывали «концерты»: читали стихи, пели песни и даже танцевали, некоторым (по их просьбе) читали книги.

Лично я писать ещё не умела, так как в школе учиться мне не пришлось ни одного дня, но письма писать очень хотелось, и мы (нас было несколь­ко таких же «малявок», как я, не умеющих писать) гуськом ходили за старшей 14-летней Клавой и канючили: «Клава, ну покажи, Клава, ну напиши». Клава, у которой дел было еще побольше нашего, долго отнеки­валась, наконец находила свободную минутку и писала по нашей просьбе короткие записки: «Остался без рук». «Остался без ног» или: «Легко ра­нен, не беспокойтесь». Мы старались запомнить, на какой бумажке что записано. Расхватывали их и переписывали для своих подопечных. После этого начиналось самое трудное. Мы быстро научились склады­вать письмецо треугольником (ни о каких конвертах тогда не могло быть и речи в осаждённом, оторванном от остальной страны Ленинграде), а вот написать адрес – это уже было нам не под силу. Но желание помочь беспомощным нашим солдатам было велико, и мы приспособились. Написав первое письмецо, я закладывала его между мизинцем и безымянным пальцами левой руки и, со слов раненого, запоминала первый адрес. Затем второе письмо ложилось между безымянным и сред­ним пальцем, и снова запоминался адрес... Четыре письма в пятерне и четыре заученных наизусть адреса в голове, и снова начиналась «погоня» за и без того занятой и измученной четырнадцатилетней Кла­вой. Наконец, Клава «сдавалась» и с наших слов подписывала все адреса.

Сейчас я понимаю, что ослабленные от скудного блокадного пайка и в силу своего малого возраста мы могли и перепутать кое-какой адрес. И, возможно, перепутать письма. В первом случае – письма наши просто не доходили. Во втором случае – было пострашнее. Представьте себе: приходит такое письмо, а в нём слова: «остался без рук. Ва­ня». В доме рёв, как по покойнику, а Ваня всего лишь легко ранен в руку.

И наоборот, письмо Вани с лёгким ранением приходит родственникам солдата, оставшегося без руки или без ног. Хорошо, что похоронки писали не мы, а то бы ещё больших бед могли натворить. Я до сих пор мысленно прошу прощения у этих солдат и их родственников.

Как я уже сказала, мы не только письма писали, но и помогали раненым в быту: умыться, поесть, даже побриться. Читали принесён­ные из дома и найденные в школьной библиотеке книги, ставили самодеятельные концерты. Я пела песни, которые слышала от мамы и по радио, слух у меня был, и мои выступления имели успех.

Клава тоже хорошо пела. Ребята постарше читали стихи наи­зусть, ставили сценки, сочинённые ими самими, всё больше про войну, про немцев и шпионов, эти немудрёные сценарии вызывали улыбки и смех бойцов. Легкораненые и поправляющиеся солдаты даже принимали участие в наших концертах. А иногда и не легкораненые. Особенно запомнился мне один тяжелораненый боец. О том, как ему тяжело, мы узнавали только когда он терял сознание. Тогда он стонал, вскрикивал, скрипел зубами, а очнувшись, читал нам стихи. Особенно Некрасова. «Крестьянские дети», «Дед Мазай и зайцы», отрывки из поэмы «Мороз Красный Нос». Оказалось, он был учителем и очень любил детвору, и мы это чувствовали, каждую свободную минуту липли к нему, просили что-нибудь рассказать. И он не только рассказывал, но и сам расспрашивал нас о наших семьях, о том, что мы думаем о войне, чем хотим заняться после неё…

Нам казалось, что он идёт на поправку, но однажды утром, придя в школу, мы нашли его мёртвым. Конечно, это был уже не первый случай за время нашей работы в госпитале, но в эту смерть верить не хотелось...

Светлый образ этого стойкого солдата всегда со мной в трудные минуты. Я благодарна судьбе, которая преподала мне примеры стойкости, мужества и доброты в столь мои ранние и трудные годы.

Благодаря Семёнычу (так мы звали Петра Семёновича между собой), я полюбила поэзию и русскую литературу вообще, и сейчас, перечитывая Некрасова и дойдя до строк: «А по ком ребятишки заплакали, тот, наверно, был доброй души», – я плачу. Это стихотворение про тебя, наш добрый и мужественный солдат.

Мы так привыкли заботиться о бойцах, так привыкли к ранним встречам с ними, что в эвакуации (после прорыва блокады детей эвакуировали, чтобы мы могли окрепнуть и учиться вдали от ужаса бомбёжек, артобстрела и, главное, от голода) первое время оказались как бы не у дел: в детдоме вставали раньше всех, куда-то бежали и плакали, когда взрослые задерживали нас и объясняли, что бежать никуда не надо.

Я всё помню о своей блокадной трудной жизни в Ленинграде, а вот сытное житьё в вологодском селе позабыла, даже не помню, когда нашла меня мама: до окончания войны или после. Помню только, что нашла она меня по моим глазам – они у меня разные: один карий, а другой голубой. Она и искала меня как «девочку с разными глазами».

Мне повезло. Многих не нашли. Но всё-таки самым большим своим везеньем я считаю уроки, преподанные мне в школе-госпитале. Суровые и правдивые уроки войны.

г. Пестово Новгородской обл.