журнал писателей России

Вера СТЕПАНОВА,
Инна ТРОЙНОВА

Эхо «Серебряного века»: ДИАЛОГ о ПОЭЗИИ

При постижении талантливого поэта важно проникнуть и в творческую, и в житейскую психологию творца, но понять при этом истоки не быта, но бытия, узнать о трудах и днях, не отделяя одно от другого.

В “Невском альманахе” не в первый раз ведётся разговор об основах поэтического мастерства. Диалог авторов нашего журнала Веры Степановой и Инны Тройновой о природе поэзии на примере восприятия ими творчества и личности гениального русского поэта Марины Цветаевой, надеемся, будет интересен нашим читателям.

ВЕРА СТЕПАНОВА:

Цветаева всегда жаждала встречи с тем читателем, который был бы воплощением её собственного альтер эго. Хрестоматийно известно выражение Цветаевой “Чтение есть соучастие в творчестве”. Подобное активное “соучастие” для меня началось в конце 70-х, когда появился двухтомник поэзии и прозы М.Цветаевой, откомментированный Анной Саакянц, занимающейся многие годы изучением творчества поэта. Именно тогда читатель смог прикоснуться к подробностям трагической биографии Цветаевой, получить информацию о культурологических истоках её творчества. Стала поддаваться дешифровке философия дискомфорта, откровенно заявленная Мариной Ивановной в основной массе её произведений. Вы обратили внимание, Инна, что она ведёт речь о трагичности существования вообще, вне зависимости от контекста времени?

ИННА ТРОЙНОВА:

Поэт от рождения, она была наделена пытливым умом, владела страстным, “безмерным” сердцем, неутолимой потребностью любить. Потрясает её жадный, никогда не угасающий интерес к жизни и людям. Она вступила в литературу на рубеже веков – в переломную эпоху предгрозья, которая, по словам А.Блока, предвещала “неслыханные перемены, невиданные мятежи”. Поэтов её поколения – очень разных – объединяло ощущение трагизма этого мира, в котором “уюта нет, покоя нет”. И Цветаева, как и её лирическая героиня, никогда не знала покоя. Она выходила навстречу всем бурям настоящего и грядущего:

Это её стихотворение 1920 года.

ВЕРА СТЕПАНОВА:

В рабочей тетради Цветаевой за 1940-1941 годы есть её перевод Герша Вебера, в нём всё удивительно созвучно её личной и поэтической судьбе:

Известно, что дочь Марины Ивановны Ариадна Эфрон завещала не издавать до 2000 года архив матери, в котором хранились и рабочие тетради, и основная масса писем и записных книжек. Так сложилось, что произведения Марины Ивановны, факты её биографии долго не были доступны читателям послевоенных поколений.

Инна, при каких обстоятельствах состоялась Ваша встреча с поэзией Цветаевой?

ИННА ТРОЙНОВА:

Это произошло в начале 1994 года, в тревожной негостеприимной Москве. В один из дней я оказалась в коридоре какой-то школы. И вдруг будто магнитом притянуло взгляд к разрисованному листу стенной газеты, а на нём цветным фломастером печатными буквами:

Когда прочла это – ошеломило, заставило забыть, где я, переместило из этого времени и пространства – в иное. Так она вошла в мою жизнь. Не вошла – ворвалась, чтобы быть рядом теперь уже всегда. Поистине – всему своё время. Я и прежде слышала, что была такая поэтесса – Марина Цветаева, но ею не интересовалась, а по возвращении из Москвы раскопала в книжном шкафу подаренный кем-то сборник её стихов, раскрыла – и возникла необъяснимая, почти мистическая связь души с душой. Марина была живая. Она была близко и говорила. И даже – она была внутри и оттуда говорила. А если со мной так говорят, разве можно не ответить? Ответила стихами. И начался наш диалог: слово за слово, строка к строке, стих за стих. Говорили, бывало, разом, перебивая друг друга, то плача от радости, то чуть ли не ссорясь. А то - начитаюсь на ночь “до отвала”, а назавтра на работе в самых неподходящих для сочинительства местах в голове начинают раскручиваться строчки с явными признаками “родства”: пульсирующий, срывающийся ритм, аллитерации, неожиданные обрывы слов с переносом их “этажом ниже”, неточная диссонансная рифма… Например, так:

ВЕРА СТЕПАНОВА:

А мне запомнился, Инна, Ваш ёмкий, афористичный, при всём его лаконизме, стих “О стихе Марины Цветаевой”, опубликованный в “Невском альманахе” №3 за 2004 год:

Это стихотворение ни в коем случае не эпигонское. Оно точно отражает суть вашего контакта с музой М.Цветаевой, природой её голоса, её творческого метода. Встреча с гением поэзии всегда как ожог, взрыв, нечто необыкновенное. Мне запомнилось суждение Иосифа Бродского об ошеломлении от книги стихов Осипа Мандельштама “Камень”. Он её прочитал в 1961 году: “… есть что-то совершенно потрясающее в первом чтении великого поэта. Ты сталкиваешься не просто с интересным содержанием, а, прежде всего – с языковой неизбежностью. После этого ты уже говоришь другим языком”. То есть с Вами произошло то же. Как, впрочем, и со мной, когда в Большой серии Библиотеки поэта в 1965 году вышло “Избранное” М.Цветаевой. Многое тогда не поддавалось пониманию, казалось, да и было шифром. Мы не знали о Цветаевой ничего. Официальное литературоведение толковало её стихи как “формалистические”, “непонятные широкому читателю” и даже “вредные”. И как бы мы сегодня ни пытались объясниться в любви к поэту, надо признать, что Цветаева требует от читателя подготовленности. Чисто лингвистическая энергия её исповеди не всякому по зубам. Поэт пишет для идеального читателя и стремится не столько к признанию, но к пониманию в первую очередь. Помните стихотворение “Тоска по родине”?

Те, кто не принимает цветаевских текстов, оправдывают своё неприятие наивно: если им такая поэзия не нравится, следовательно, поэзия и виновата. Но чаще восприятие поэзии и возведение поэта в ранг “своего” зависят от “состава личности” читающего. Литератор всегда лелеет надежду на высокий уровень читателя. Парадокс же заключается в том, что чем свое-обычнее диапазон автора, тем сложнее формируется его аудитория – это неизбежно.

(продолжение читайте в журнале)

( вернуться к содержанию номера )