журнал писателей России

Николай КОНЯЕВ

ЖИВЫЕ ПРОТИВ МЕРТВИ

( Перечитывая “Поднятую целину” Михаила Шолохова )

Писательские судьбы редко бывают счастливыми...

Справедливо это и в отношении писательской судьбы Михаила Шолохова, хотя он рано приобрел признание и ещё совсем молодым человеком вошёл в ранг классика...

Но это – внешняя сторона дела.

За внешней атрибутикой громкого успеха – чернота ненависти, которая сопровождала писателя всю жизнь. Его “Тихий Дон” почти сразу, после публикации первых книг, был объявлен плагиатом, была создана специальная комиссия, перед которой писатель отчитывался, доказывая, что он сам написал роман. Этой разборкой дело не ограничилось. На протяжении десятков лет целая армия прокуроров от литературоведения кормилась, подыскивая подходящую кандидатуру на роль подлинного автора.

Вдаваться в анализ потоков лжи – дело заведомо бессмысленное.

Но о самом подлом аргументе, которым издавна уже пользовались завистники писателя, сказать нужно. Шолохов, утверждали они, потому не мог написать “Тихого Дона”, что он написал “Поднятую целину”...

1.

Поразительно, но критики “Поднятой целины” и сейчас искренне убеждены, что второй роман Шолохов написал, старательно обходя все острые проблемы эпохи, все опасные углы...

Утверждать подобное можно только не открывая романа.

Ведь в романе Шолохова рассказано и о том, как выгоняли зимою из родных, дедами построенных домов “кулацкие” семьи, как везли их с детишками на Север, на верную смерть. И как, спрашивается, можно не услышать истерического крика Андрея Размётнова:

– ...Я... с детишками не обучен воевать!..

У Нагульнова при этих словах Размётнова начинает дергаться мускул щеки, глаза загораются, а у Давыдова “медленно крылась трупной синевой” (здесь и далее выделено нами – Н.К.) щека.

Или, может быть, о так называемых нарушениях соцзаконности промолчал в “Поднятой целине” М.А. Шолохов? А как же тогда подпоручик Лятьевский, левый глаз которого выбил на допросе сотрудник краевого управления ОГПУ товарищ Хижняк?

Нет... Пишет Шолохов и о раскулачивании, и о жестоком принуждении к колхозной жизни, звучат в его романе и голоса бывших белогвардейцев, рассказывающих о своей правде. Другое дело, что Шолохов не идеализирует и кулаков или, вернее, тех людей, которые по решению актива записаны в кулаки...

Другое дело, что и образы коммунистов, организаторов колхоза, хотя и далеки от идеала, но показаны писателем с нескрываемым сочувствием. Более того – “вот отпели донские соловьи дорогим моему сердцу Давыдову и Нагульнову” – Шолохов открыто признается в любви к этим своим героям.

И вот именно этой любви писателя к своим героям-коммунистам и не могут простить Шолохову его недоброжелатели. Эта любовь, в которой писатель и сам не властен, как не властен в своей любви любой человек, настолько застит глаза критикам Шолохова, что они и не замечают, что роман “Поднятая целина” совсем не о коммунистах и белогвардейцах, не о борьбе организаторов колхозов с “кулаками”, а совсем о другом...

“В конце января, овеянные первой оттепелью, хорошо пахнут вишнёвые сады. В полдень где-нибудь в затишке (если пригревает солнце) грустный, чуть внятный запах вишнёвой коры поднимается с пресной сыростью талого снега, с могучим и древним духом проглянувшей из-под снега, из-под мёртвой листвы земли...”

Эта первая фраза – камертон к дальнейшему повествованию, в ней – ключ к замыслу всего романа. Стоит лютая зима, и вот среди зимнего холода, где-нибудь в затишке, вдруг возникает чуть внятный запах весны, пробуждения.

2.

Сейчас, оглядываясь из XXI века на совет-скую историю, мы ясно видим, что чужеродные для России коммунистические идеи после неисчислимых страданий и рек пролитой крови оказались “уроднены” Россией гораздо основательней, чем это представлялось раньше. Этот процесс мучительного “уроднения” и нарисовал Михаил Шолохов в “Поднятой целине”.

Кто такой двадцатипятитысячник Семен Давыдов?

Вспомните о “холоде, взявшем в тиски” его сердце, когда он въезжал в Гремячий Лог. Вспомните о “трупной синеве”, которой тогда медленно крылась его щека...

Перед нами не человек, а некая большевист-ская нелюдь, для которой не существует людей, ибо все они разделены на “товарищей” и “классовых врагов”. Поэтому и самые жестокосердные решения принимает Давыдов не волнуясь, не испытывая никакой жалости.

Под стать Давыдову и секретарь партячейки Макар Нагульнов.

Во время истерики Размётнова Нагульнов “вкогтился в крышку стола, держал её, как коршун добычу”. И лицо его – “одевавшееся мёртвенной плёнкой”.

Он тоже нелюдь. И когда человеческие чувства зашевелились в недостаточно омертвевшем Размётнове, Нагульнова охватывает ярость.

– Гад! – кричит он. – Как служишь революции? Жа-ле-е-ешь? Да я... тысячи станови зараз дедов, детишек, баб... Да скажи мне, что надо их в распыл... Для революции надо... Я их из пулемёта... всех порешу!

И здесь самое время обратить внимание на необыкновенную близость шолоховского Макара Нагульнова Копёнкину из платоновского “Чевенгура”.

“Копёнкин надеялся и верил, что все дела и дороги его жизни неминуемо ведут к могиле Розы Люксембург. Каждое утро Копёнкин приказывал коню ехать на могилу Розы...

– Роза! – уговаривал свою душу Копёнкин и подозрительно оглядывал какой-нибудь голый куст: так же ли он тоскует по Розе. Если не так, Копёнкин подправлял к нему коня и ссекал куст саблей: если Роза тебе не нужна, то для иного не существуй – нужнее Розы ничего нет”.

Мысли Копёнкина о Розе Люксембург почти текстуально совпадают с мечтаниями Нагульнова о мировой революции.

– Я весь заострённый на мировую революцию, – рассказывает про себя он, – Я её, любушку, жду... А баба мне – тьфу и больше ничего.

Как и Копёнкин, Нагульнов убивал много лет подряд, кого ни попадя “равнодушно, но насмерть”, правда, порою у него в уголках губ закипает пена, но в такую минуту Нагульнов готов был убить и соратника.

3.

Запах мертвечины, которым в первых главах романа несёт от Давыдова и Нагульнова, отчётливо слышит Лушка, побывавшая женой одного и любовницей другого.

– У вас кровя заржавели от делов, – говорит она Давыдову.

И уходит к сыну кулака Тимофею Рваному, уходит, потому что он – живой.

В соперничестве за Лушку Тимофей дважды выходит победителем. И Нагульнов, и Давыдов жестоко страдают от этого любовного поражения.

Нагульнов, стиснув зубы, принимается за изучение английского языка, который потребуется ему для его вечной возлюбленной – мировой революции, а Давыдов уезжает на пахоту, в тяжелой непривычной работе пытается одолеть тоску.

Макар Нагульнов выследит и убьёт Тимофея Рваного. Убьёт не за Лушку, а всё за ту же нежно любимую им мировую революцию.

“Умолкший после выстрела коростель снова заскрипел несмело и с перерывами. Стремительно приближался рассвет. Росла, ширилась багряная полоска на восточной окраине тёмно-синего неба. Уже приметно вырисовывались купы заречных верб. Макар встал, подошел к Тимофею. Тот лежал на спине, далеко откинув правую руку. Застывшие, но ещё не потерявшие живого блеска глаза его были широко раскрыты. Они, эти мёртвые глаза, словно в восхищенном и безмолвном изумлении любовались и гаснущими неясными звёздами, и тающим в зените опаловым облачком, лишь слегка посеребрённым снизу, и всем безбрежным небесным простором, закрытым прозрачной, легчайшей дымкой тумана”...

Тимофей и после смерти жадно вбирает в себя красоту земли. И в этом смысле и после смерти он более живой, чем живой Нагульнов.

И дальше одна из самых гениальных страниц романа – диалог живого и мёртвого соперников:

“Макар носком сапога коснулся убитого, тихо спросил:

– Ну что, отгулялся, вражина?

Он и мёртвый был красив, этот бабий баловень и любимец. На нетронутый загаром, чистый и белый лоб упала тёмная прядь волос, полное лицо ещё не успело утратить лёгкой розовинки, вздёрнутая верхняя губа, опушённая мягкими чёрными усами, немного приподнялась, обнажив влажные зубы, и лёгкая тень удивлённой улыбки запряталась в цветущих губах...

Ни недавней злобы, ни удовлетворения, ничего, кроме гнетущей усталости, не испытывал теперь Макар, спокойно разглядывая убитого”.

Обратите внимание, что Нагульнов не крикнул, а тихо спросил. Тимофей не мог ответить, но он ответил на обращённый к нему вопрос удивлённой улыбкой, запрятавшейся в цветущих губах. И Нагульнов, привычный к разговору с убитыми, спокойно разглядывая Тимофея, понял этот ответ. Понял, что, и убитый, Тимофей Рваный остаётся живее его, и сразу гнетущая усталость навалилась на плечи. Он победил, но победа обернулась поражением.

И вот тогда и ломается Макар Нагульнов, этот верный рыцарь мировой революции, готовый ради неё пустить в распыл тысячи детишек и баб. Он выпускает запертую в сельсовете Лушку – эту изобличенную пособницу классового врага. Более того, он предупреждает её об опасности.

Впрочем, сейчас ли ночью изменил Нагульнов делу мировой нелюди? Может быть, эта измена была совершена им, когда, позабыв об учебнике английского языка, застыл он у раскрытого окна, вслушиваясь в перекличку гремячен-ских петухов? Когда спасал предназначенного на убой петуха с полюбившимся ему голосом?

Но сейчас Нагульнов предаёт мировую революцию уже открыто и бесповоротно.

– Зря! – говорит ему Размётнов.

– Молчи! – глухо сказал Макар. – Я её всё-таки люблю, подлюку...

А как же “любушка” мировая революция?

А как же быть с клятвой Нагульнова, что ему бабы “тьфу и больше ничего”?

Когда он кривил душой, тогда или сейчас? А может быть, и не кривил? Может быть, и тогда и сейчас он искренен? Просто сейчас очнулся от копёнкинского обморока, захотел жить по-человечески, а не как нелюдь?

(продолжение читайте в журнале)