журнал писателей России

Николай КОНЯЕВ

 АВТОБИОГРАФИЯ

Я родился 25 августа 1949 года, в поселке Вознесенье.

Рождение мое совпало с переездом нашей семьи в новый, построенный отцом дом.

Наш дом стоял на берегу Свири, и река текла, кажется, через саму нашу жизнь. На одном берегу жили мы, на другом — стояла школа, в которой отец работал директором. Он и математику преподавал там, и занимался строительством нового здания.

Каждый день он садился в лодку и уезжал, мы же оставались на своем берегу. У нас, на нашем берегу, была своя школа, и мы ходили в нее.

И я, и старший брат Володя, и сестра Саша — множество раз бывали в отцовской школе и хорошо знали ее, но знали как бы наоборот. Здесь мы шли не в классы, как у себя в школе, а сидели в кабинете директора или в учительской и разговаривали о домашних делах — о здоровье матери, о сенокосе, о картошке, о лодке, которую у нас угнали...

Многие учителя из отцовской школы часто бывали у нас дома, пили чай вместе с нами, и я очень долго не мог отделить зареченских учительниц от своих родных, и, пожалуй, пока не пошел в школу, жил в уверенности, что весь тот берег заселен моими тетушками.

Зато настоящих родных у нас было немного.

Отец родился и вырос в республике Коми, а мать — в Остречинах, селе, которое перед тем, как уйти на дно Ивинского водохранилища, попало в самый центр страшного СвирьЛАГА.

Уже когда я вырос, я узнал, что отцу пришлось уехать из Коми, спасая, может быть, саму свою жизнь.

Репрессии там начались еще в двадцатые годы, когда обрубили русскую, бабушкину, ветвь нашей семьи. Тогда погиб на этапе брат бабушки — издатель выходившего до революции журнала «Вестник Севера» Иван Алексеевич Шергин, тогда сгинули в лагерях и ее сестры — монахини Крестовоздвиженского монастыря.

Ну, а зырянская родня пошла в лагеря в середине тридцатых по делу коми-националистов. В лагерях погиб старший брат отца — Алексей. Самого деда спасла от ареста старость и смерть... После ареста Алексея, он протянул совсем немного...

В 1937 году пришла очередь молодого поколения семьи, ставшего советскими учителями. Их сажали просто и без затей. Мужа моей тетки Иону Степановича Дьяконова приговорили, например, к высшей мере только за то, что обнаружили в отрывном календаре, висящем у него на стене, портрет врага народа.

Отец успел уехать с Вычегды, сразу после смерти деда, и это и спасло его.

В Ленинграде его направили работать в Остречины, и там, отец встретил мою мать.

Но не лучше обстояло дело и с остре-чинской семьей матери. Ее отца расстреляли, а брат застрелился сам, ожидая ареста.

Вот такое родословие. Довольно много родни погибло на фронте, но в лагерях пропало все-таки больше.

Уже в девяностые годы я отыскал уголовные дела большинства своих родственников, и — в глухой республике Коми не хватало специалистов, чтобы почистить архивы! — почувствовал даже какую-то противоестественную признательность следователям НКВД, благодаря которым услышал живые голоса своих дедов и дядек. Тогда и понял я, насколько мне не хватало их в своей жизни.

Этой родней можно было гордиться…

Брат моей бабушки Иван Алексеевич Шергин незадолго до ареста написал статью — она сохранилась в его деле! — «Ле-нинско-коммунистическое самооболванивание».

Двоюродный брат отца, Степан Алексеевич Коняев, хотя и был подвергнут страшным пыткам — в дело подшиты жалобы, в которых он сам описывает их! — так и не признал никакой вины, так и не оговорил никого.

Многое в девяностые годы узнал я и о семье матери.

Мне стало понятно, откуда в ней была такая глубокая вера, которую не могли поколебать и десятилетия безцерковной жизни. Настоятелем церкви в Остречинах, который исповедовал и причащал мать, был новомученик Российский Иоанн Ве-ликов, расстрелянный в 1937 году.

Когда я читал протоколы допросов отца Иоанна Великова, на глаза навертывались слезы, а на душе становилось светло — с таким спокойным мужеством принял этот человек свой мученический венец.

Но вернусь в детство.

Жили мы довольно бедно, и все же картины детства, хотя и отделяет меня от них все больше и больше лет, не тускнеют в памяти, и никакие события взрослой жизни, никакие встречи, никакие переживания не способны заслонить того, что было тогда.

Более того… С каждым годом эти воспоминания становятся все ярче и ярче, и, пытаясь найти решение какой-то проблемы, размышляя над каким-то вопросом,

именно к этим воспоминаниям и обращаюсь я в первую очередь, а не к тому опыту, что накоплен во взрослой жизни…

Я закончил в поселке Вознесенье среднюю школу.

Хотя и в школе, и дома меня окружали вполне образованные по поселковым меркам люди, но так сильна была бедность, так много сил отнимала непосильная работа, которой они должны были заниматься, чтобы прокормить семьи, что все, несвязанные напрямую с реальной жизнью устремления, просто не воспринимались ими.

И вот так получилось, что, обнаружив в себе способность сплетать слова, я не сразу и понял, что это такое.

Помню, когда мне впервые, случайно удалось зарифмовать четыре строчки:

Звезды умирают тихо, При смерти звезды в небо не кричат… Просто свет от звезд доходит тихо, Просто свет от звезд столетия

хранят…

— возникло ощущение чуда, чистая радость заполнила мое существо, и не было пределов ей, казалось, что этой радости хватит на весь мир…

Еще большее потрясение я пережил, когда попытался прочитать свои стихи.

Нет-нет… Их не высмеяли, не раскритиковали, их просто не услышали. Тетушка, которую я осчастливил своими «шедеврами», так, кажется, и не поняла, про что я рассказываю…

Но так уж устроено отрочество, что скоро я оправился и от этого потрясения, и к девятому классу твердо решил, что только писательством и буду заниматься. Первые стихи мои напечатали в журнале «Юный натуралист», а первые рассказы в газете «Свирские огни».

Еще мои рассказы — а писал я тогда исключительно или о войне, или об эмигрантской жизни — печатали в нашем рукописном школьном журнале, номера которого до сих пор храняться в Вознесенской поселковой библиотеке...

После школы я поступил в Ленинградский политехнический институт имени М.И. Калинина на факультет радиоэлектроники, а закончил — правда, уже десять лет спустя! — Литературный институт им. А.М. Горького при Союзе писателей СССР…

Работал сварщиком и грузчиком, работал корреспондентом в газете и редактором на киностудии, заведовал отделом прозы в толстом журнале и был главным редактором издательства...

Но все это время решение быть писателем, принятое еще в девятом классе, особенно существенного изменения не претерпело. По-прежнему я пишу рассказы, повести, романы, пьесы.

Первый свой настоящий рассказ я опубликовал в альманахе «Молодой Ленинград» в 1974 году, а в 1980 году в издательстве «Молодая гвардия» вышел мой сборник рассказов «Такой ветер».

С тех пор, если считать все переиздания, вышло больше сотни моих книг. В последние десятилетия я стал заниматься еще и исторической литературой, написал довольно много биографических повествований. Большинство из них неоднократно переиздавались и продолжают переиздаваться.

Однажды товарищ-писатель спросил, разглядывая мою новую книгу:

— А скажите, раньше, еще до перестройки, могли бы издать такую книгу?

— Иван Иванович! — ответил я. — Тогда не то что издать, но и написать такую книгу было невозможно… Тогда мы просто и не задумывались о том, о чем эта книга написана…

ГРЕШНИЦА

Анна Петровна встала пораньше и, быстро собравшись, двинулась напрямик к шоссе через открытое, заметенное снегом поле.

Можно было пойти и по дороге, но тогда пришлось бы огибать весь поселок, и Анна Петровна шла, проваливаясь в глубоких сугробах…

И все равно не успела…

Еще издалека увидела она, что остановка пуста, а вдалеке, словно листочек уносимый ветром, мелькает желтое пятнышко автобуса. Вот оно мелькнуло еще раз за деревьями и скрылось за поворотом.

Еще досаднее стало, когда, взглянув на часы, Анна Петровна увидела, что еще двадцать минут остается до обозначенного на флажке остановки времени.

Но делать было нечего.

Подняв воротник своего худенького пальтишка и поплотнее закутавшись в платок, двинулась Анна Петровна пешком к райцентру.

И опоздала, опоздала к началу службы…

Когда после «Отче наш» молодой священник, вышел принимать исповедь, Анна Петровна подошла к нему.

— Так ты ведь, матушка, вроде бы вчера на вечерне исповедовалась… — спросил священник. — Или за ночь чего нагрешить с соседом успела?

— Ну, что вы… — засмущалась Анна Петровна. — Просто опоздала сегодня на службу… Грешна, батюшка, не знаю, как теперь, можно ли причаститься?

— Что ж ты так, матушка… — укорил молодой священник. — На службу во время надо приходить… Проспала?

— Автобус, батюшка, в грех ввел! — заплакала Анна Петровна. — Как хочет, теперь ходит. Сколько с начальством нашим ругалась, ничего не помогает…

— Эх, матушка, матушка…— тяжело вздохнул священник. — Видишь вон старушка стоит, Марья Алексеевна… Она тоже в деревне живет, но ее сын привез в церковь на машине… А рядом с ней, Нина Андреевна. Ее внук доставил на службу… А ты что? Где твои внуки и сыновья? Чего ты начальство ходишь, ругаешь, если сама сына не воспитала, внуков не вырастила…

— Грешна, батюшка, грешна...

— Ну и иди тогда с Богом… — сказал священник. — Не надо тебе сегодня причащаться, коли на службу опоздала. В следующее воскресенье придешь, как положено, и причастишься…

И, перекрестив Анну Петровну, повернулся батюшка к стоящим на исповедь прихожанам. Кивнул, приглашая подойти следующего.

А Анна Петровна отошла в сторону…

И уже отойдя, сообразила, что так и не объяснила, батюшке, почему ее сыновья не привезли в церковь на службу. Не могли привезти, потому как один сын в Афганистане погиб, а второй — в Чечне…

Впрочем, это ведь беда, а не грех, чего об этом на исповеди рассказывать?

Тяжело вздохнув, перекрестилась Ольга Сергеевна.

И только тогда и увидела, что стоит она перед большой иконой Пресвятой Богородицы, которая особенно ей нравилась в церкви.

Скорбно смотрела на нее Богоматерь…

ДЕДУШКИНО ОЗЕРКО

Вышли, когда еще зябли в тумане придорожные кусты, но пока шли по размятой лесной дороге, солнце поднялось уже высоко, весело засияло в верхушках деревьев.

Когда же добрались до болота, сразу душно и резко пахнуло нагретой травой так, что закружилась голова. Никакого тумана уже не было, но вдалеке, между корявыми стволами деревьев висела синеватая дымка.

— Далеко еще идти? — отмахиваясь от надоедливых комаров, спросил Лешка.

— Нет, уже близко...— ответил отец.— Устал?

— Не...

— Осторожнее здесь надо. В глазник не забреди.

— Не забреду...

Лешка сразу и не узнал болотное озерко. Просто удивился, отчего сгущается за корявыми и редкими деревьями синеватая дымка, но только когда подошли ближе, догадался, что это и есть озерко. Оно словно бы парило в воздухе, чуть-чуть приподнявшись над болотной землей.

— А тут и рыба есть? — спросил Лешка у отца, когда тот, подойдя к самой воде, скинул на берег рюкзак. Берег был неожиданно твердым после шатких кочек.

— Должна быть...— ответил отец.— Дед-то и окуней запускал, и плотицу, и щуку... Плотица и щука не прижились, а окуни ничего, живут. Мы тут в детстве часто рыбачили.

— А чей это дед рыбу сюда запускал?

— Мой...— развязывая рюкзак, ответил отец. — Твой прадед.

— Да?! А откуда он ее брал, рыбу-то?

— С поселка носил...

— В такую даль?! Живую?

— Зачем же мертвую носить?

— А как? Как он носил-то ее? В ведре?! — Лешка все еще не мог придти в себя от изумления. Это надо же! Он хоть и храбрился перед отцом, но здорово устал, а прадед в такую даль еще и живую рыбу умудрялся таскать! Невероятно!

Отец, собирая складные удочки, задумался. Он и сам знал о деде в основном из рассказов своего отца. А в памяти только и осталось — красная моторка деда, телефон с ручкой на стене. Дед, пока не погиб — он потонул в непогоду, проверяя обстановку на реке — работал старшиной бакенщиков.

— Не знаю...— вздохнув, сказал он.— Меня тогда еще и на свете не было. Мне про рыбу отец рассказывал, твой дед... Но ведь носил как-то...

Лешка тоже задумался.

Как-то грустно даже стало, что он о прадеде ничего не знал. И отец тоже не может рассказать о нем, не знает даже, как это дед сумел столько рыбы сюда натаскать, что до сих пор ее ловят.

По-видимому, и отец думал об этом же...

Когда уже сели с удочками под чах-ленькой березой, лицо у него было каким-то грустным. Лешка не приставал к нему и все пытался представить себе прадеда,

но не мог, видел только ярко-красный на темной воде поплавок.

— Пап? — спросил Лешка.— А это что, твоего дедушки озеро?

— Почему? — удивился отец.

— Ну, если он рыбу сюда носил... Зачем ему это нужно было, если это не его озеро?...

— Ну, как — зачем? — пожал плечами отец.— Вообще-то потом он сам ловил тут рыбу. У него здесь и камейка была...

— Что-что? — не понял Лешка.

— Камейка... Ну, это лодка такая из двух осиновых выдолбленных бревен. Я ее помню. Я уже в школу ходил, а она тут стояла, мы плавали на ней по озеру.

— Ну значит, он для себя и устраивал озеро... Зачем бы иначе стал и рыбу таскать, и лодку делать...

— Это сейчас так рассуждают...— вздохнув, серьезно ответил отец. — А раньше, говорят, иначе думали... Да и дед не такой человек был... Мне отец про него много рассказывал...

Он не сказал, какой человек был дед, может, не знал, а может отвлекся — у него клевало. Отец дернул удочку, и, блеснув на солнце, на берег трепыхаясь упал довольно крупный окушёк.

Лешка не стал переспрашивать, какой был дед, не до этого было — у него тоже дернулся и ушел под воду поплавок. Лешка подсек, счастливо ощущая живую тяжесть на леске... Его окушёк оказался еще крупнее отцовского.

— Дедушкин...— снимая рыбу с крючка, сказал он. — Видишь, как заклевало сразу.

Отец только, молча, взглянул на него, но ничего не сказал.

«Чего он смотрит? — подумал Лешка, — Сам же знает, что это правда. Это дедушка старается, чтобы клевало...!»

И точно — снова поплавок задергался, распуская круги по воде, снова, блеснув на солнце, упал на землю окушок.

У отца тоже клевало.

Не прошло и часа, а они натаскали уже десятка три окуней.

А потом клев сразу прекратился.

Неподвижно застыли поплавки на темной воде и — Лешка сразу это почувствовал, сзади навалилась тяжелая, с резким запахом болотной травы, невыносимая духота.

Даже у воды было жарко, а стоило отступить, и духотой, словно бы сдавливало тебя...

Рубашка стала мокрой от пота, комары, притихшие во время клева, накинулись с удвоенной яростью. Лешка посмотрел на озерко, полное воды, и тяжело вздохнул.

— Папа, — спросил он. — А купаться здесь можно?

— А почему нет? — ответил отец. — Мы купались. Что, не будем больше ловить?

— Так не клюет ведь...

— Ну и ладно...— отец встал. — Все равно хорошо порыбачили. Давай, действительно, искупнемся, пообедаем и двинемся назад. Идет?

Такую воду Лешка не видел даже в Крыму, куда ездил с матерью в прошлом году. Вода была теплая-теплая и, хотя и

казалась с берега темной, — совершенно прозрачная. Когда Лешка подныривал с открытыми глазами, он видел все дно. Дно тоже было необычное, заросшее, словно мхом, водорослями.

Они выглядели колючими, но Лешка помнил, как мягко и ласково пружинили они, когда он заходил в озерко.

Впрочем, большие водоросли тоже были... Они начинались чуть подальше от берега, и когда Лешка плыл к ним под водой с раскрытыми глазами, казалось стояли сплошною стеной. Очень хотелось потрогать их рукою, но было страшно, а главное воздуха не хватило, и пришлось вынырнуть назад.

Лешка отплыл чуть подальше от берега и, набрав побольше воздуха, снова нырнул... Но теперь он нырял сверху, и ощущение было совсем другое. Водоросли росли ровно и довольно редко, а между ними, плотно прикрывая все дно, темнели такие же короткие, как у берега, водоросли.

«Это как в лесу...— подумал Лешка. — Деревья... А под ними трава...»

Ему стало смешно, и он уже собрался выныривать, но тут в зарослях водорослей блеснул какой-то металлический предмет. Это было небольшое, с кулак величиною, чуть желтоватое яйцо с блестящим металлическим штырьком, торчащим из него.

Воздух кончился, и Лешка поплыл наверх. Он уже собирался нырять снова, но тут подплыл отец и, не удержавшись, Лешка похвастал, что нашел кое-что.

— Что? — спросил отец.

— Не знаю... Эта штука на дне лежит, я достать не мог...

— Сейчас посмотрим...— сказал отец и ушел под воду.

Лешка восхищенно проводил его взглядом. Да, что и говорить, плавал и нырял отец классно. Когда он заныривал, он как бы чуть даже подпрыгнул над водой и, гибко изогнувшись, без всплеска ушел под воду, как большая сильная рыбина.

Можно было нырнуть следом, посмотреть, как плывет отец под водой, но Лешка не успел. Отец уже вынырнул из воды, правда, чуть в стороне, не рассчитав, должно быть, подъема.

— Достал? — крикнул ему Лешка. Отец выплюнул воду — когда это он

успел хлебнуть ее? — и крикнул:

— Марш на берег!

— Папа...— сказал было Лешка.

— Живо на берег! — перебил его отец. — Без разговоров!

Отец редко говорил так, и Лешка сразу понял — спорить бесполезно. И саженками быстро поплыл к берегу.

Берег был недалеко. Скоро Лешка почувствовал под ногами дно и встал, снова ощущая ласковые и мягкие водоросли. Он оглянулся на отца. Тот оставался примерно на том же месте, где и был, и внимательно смотрел на него, время от времени загребая одной рукой воду.

— Выходи из воды! — крикнул отец.— Быстро!

Тут уже Лешка и сам испугался, вылез из воды.

Отец поплыл к берегу, но чуть в сторону. Плыл он странно. Быстро, но как-то непонятно, работая только ногами и одной рукой. Другую прижимал к груди.

— Не подходи! — крикнул он, заметив, что Лешка двинулся к тому месту, куда он должен был вылезти.

Лешка остановился. Отец подплыл почти вплотную к берегу, встал в воде вначале на колени, потом поднялся и, по-прежнему, прижимая руку к груди, выбрался на сушу. Оглянулся на Лешку, потом повернулся лицом к озеру и, сильно размахнувшись, швырнул что-то в озеро.

Через мгновение, когда с легким всплеском то, что кинул отец, исчезло в темной воде, вдруг бухнуло, и над озером, как разгневанное лицо человека, поднялся взрыв.

Отец опустился на землю и, словно бы сделавшись маленьким, как-то сник весь — обессиленно и безразлично.

Лешка побежал к нему.

— Что это было, папа? — закричал он. Отец поднял голову и внимательно посмотрел на него.

— Граната...— сказал он.— Я сообразил, что это, когда уже схватил в руку. Хорошо хоть взрыватель сразу зажал, когда хватал, а то бы плавали мы сейчас вверх животами, как эти рыбы. Знаешь, какая детонация в воде?

— А откуда там граната была? — виноватым голосом спросил Лешка. Он только сейчас и испугался по-настоящему. Вот уж повезло такую штуку найти...

— Рыбу, наверно, гранатами глушил кто-то...— ответил отец.— А эта не взорвалась. Так и легла на дно.

— Вот сволочи, а? — сказал Лешка.

— Сволочи...— согласился отец и встал. — Ну, что, рыбу тогда соберем, что ли...

— Не надо...— сам не понимая почему, сказал Лешка.

— Да всё равно она пропадет...— сказал отец и прямо с берега нырнул в озеро.

Он плавал, хватая белеющую животами рыбу, и выбрасывал ее на берег, а Лешка все сидел и, не чувствуя укусов комаров, облепивших его, пытался понять, почему поднятая взрывом вода показалась ему похожей на лицо разгневанного человека...

Еще он пытался вспомнить, чье именно лицо почудилось ему, но не смог... — Ого! — радостно закричал из воды отец.— Щука! Вот это да. Смотри какая здоровая!

Щука, действительно, была огромная. Не меньше метра.

— Сколько же ей лет...— словно и позабыв про недавние переживания, выбравшись на берег, весело рассуждал отец.— Ей лет...

— Может, эта щука, которую еще дедушка сюда запускал...— тихо сказал Лешка.

— Ну, что ты... — не подумав, ответил отец.— Ей тогда уже больше пятидесяти лет должно быть...

Но посмотрел на Лешку и замолчал.

— Не сообразил я...— сказал он.— Можно было, конечно, куда-нибудь в болото кинуть, но тоже ведь... Попала бы на мягкое и не взорвалась бы. А кто-нибудь потом задел бы, и все...

— Да ну! — Лешка даже рассердился.— Что я не понимаю, что ли? Я бы вообще со страху помер, пока бы плыл с ней...

Отец, провел рукою по его голове.

— Одевайся! — сказал он.— Пошли. На полянке где-нибудь, в лесу, перекусим.

Собрали в рюкзак рыбу — ее много получилось — и пошли. Отец чуть впереди, а сзади — след в след — Лешка. Он подумал, может, стоит рассказать, что ему почудилось в поднятой взрывом воде лицо человека, но промолчал.

Отец, несмотря на тяжелый рюкзак, шел быстро, и Лешке нужно было нажимать, чтобы не отстать от него.

Только раз он оглянулся. Озеро было уже далеко, и снова оно словно бы парило, чуть-чуть приподнявшись над болотной землей...

НАЦПРОЕКТ

Помню с детства страшную историю, как волки пришли в соседнюю с нашим поселком деревню, зарезали в хлевушках несколько овец, порвали двух собак…

И людей совсем не боялись.

Наш одноклассник Саша Фанькин три дня тогда не ходил в школу, а когда пришел, рассказал, что волки всю дорогу за ним, как собаки, бежали…

— Как же ты прошёл? — замирая от страха, спрашивали мы. — Они ведь и загрызть тебя могли…

— Я этого… — сказал Фанькин. — «Отче наш» всю дорогу читал…

— А что это? — не поняли мы.

— Ну, молитва такая… — объяснил Фанькин. — Бабка меня научила, чтобы я до школы дошел…

Рассказ этот поразил меня и я часто представлял себе занесенную снегом деревню, волков, бегающих в огородах по сугробам, Фанькина, который, читая «Отче наш», бредет по лесной дороге в школу.

Потом эта история позабылась, а снова всплыла в памяти, уже в наши годы, когда я ехал к приятелю попариться в баньке в его деревенско-дачном доме.

Уже наступали сумерки, когда мы свернули с гострассы, на не тронутый асфальтом проселок.

Снег тут был чистым, даже и у дороги.

— Что это за чудеса у вас? — спросил я, когда мы въехали в совершенно безлюдную деревню. — Вроде следы кругом, тропинки протоптаны, а людей никого не видно.

— И не увидишь теперь… — вздохнул приятель. — Прячутся все…

— Прячутся? От кого?!

— От банков… — сказал приятель. — Банки на нас напали… Вначале, понимаешь, здешним мужикам кредиты предлагать стали… Первое время по глупости несколько человек взяли по пятьдесят тысяч, а потом, когда расплатились, оказалось, что им еще по сто тысяч отдать надо…

— Н-да… — сказал я. — Такое и в городе бывает… Попали, что называется…

Но другие-то поумнее оказались? Не брали больше таких кредитов?

— Не брали, конечно… Только от банков этих, куда денешься? Разослали, понимаешь, всем карточки с деньгами как бы в подарок, а тоже, как кредиты оформили. В общем, сейчас у нас в деревне редко кто меньше миллиона банкам должен…

— Да ну тебя… — сказал я. — На кой хрен банкам эти развалюхи нужны…

— Не знаю… — сказал приятель. — Говорят таджиками наши деревни заселять собираются… Или китайцами… В общем такой вот у нас деревенский нацп-роект осуществляется… В райцентре уже и судебных исполнителей завели. Теперь местные прячутся все, боятся, что приедут из райцентра и из домов выгонят…

— Но ведь это же мошенничество… — сказал я. — В суде можно доказать, что кредит, обманом оформлен… Да и из жилища не имеют права выселять судебные исполнители… Тоже можно в суд обратиться…

— Можно, — согласился приятель. — Если у тебя деньги есть, можно и того, что ты на самом деле должен заплатить, не платить… Ну, а без денег, без адвоката, чего же в теперешнем суде докажешь?

На это мне возразить было нечего…

Молча, смотрел я на пустынную деревенскую улочку, на темные окна деревенских домов.

Вот деревенская улочка кончилась, потянулись вдоль дороги корпуса ферм. Ослепшими глазницами выбитых окон смотрели они на мехдвор, где темнели в сумерках заржавевшие остовы тракторов и комбайнов.

И горький комок встал в горле…

Ну, да…

Можно, конечно, подобно нашим депутатам-либералам, рассуждать о русском разгильдяйстве и пьянстве… Только ведь деревенским разгильдяям и пьяницам в одиночку не сотворить было такого. Тут надобно было условия создать, чтобы пьянство и разгильдяйство в такую силу вошло. И кто же, спрашивается, условия эти создал? И где, не среди же местных, прячущихся от банков мужиков, искать подлинных виновников этой разрухи?

— В Москву надо ехать, эту нелюдь искать… — сказал приятель, словно услышав меня.

— Наверное… — согласился я. — Только чего же в такую даль дорогу мять… Телевизор включи и увидишь…

— Не-е… — приятель покачал головой. — В телевизоре этого не видно. Телевизор любую нелюдь как людей показывает… Ни за что не отличишь, если по телевизору смотреть…

Я не стал спорить.

— Отче наш, Иже еси на небесех! — вспоминая своего одноклассника Фаньки-на, проговорил я. — Да святиться имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли…

Тяжелая сырая темень уже лежала по обе стороны дороги.

Лишь изредка вспыхивали в этой тьме слабые огоньки недогрызенных русских деревень…

Санкт-Петербург    

( вернуться к содержанию номера )