журнал писателей России

ОСОКОРИ

Осокори, или черные тополя, как называют их лесники, сажают мужчины. Деревья эти мужского пола, семян, роняемых и поднимающих вокруг себя рощицы, не имеют. А зачинал свой рост осокорь всякий раз от веточки, которую в честь рождения сына молодой крестьянин отламывал от большого дерева и сажал вблизи воды, чтобы росло деревце споро, а за ним тянулся бы сынок, становясь таким же красивым и сильным. Когда вырастет сын, войдет в силу, то в свой черед каждому сынку будет сажать по осокорю. Было это заведено дедами, прадедами, прапрадедами...

Так объяснила мне бабушка Марфа, когда я первый раз спросил, почему наши осокори называются Данилин, Осипа, Володин, Сашин, Ванин - именами моих дядьев и отца, воевавших на фронте.

В тот день, помню, мы пололи картошку: бабушка работала мотыгой, а я собирал за ней траву для коровы - топтался возле, чтобы быть на глазах. Полуденное солнце жгло плечи. И когда же бабушка, сжалившись, скажет: «Ладно уж, сбегай, скупнись разок! Да чтоб не как вчерась: пропал, и нет тебя дотемна»? Я тоскливо прислушивался к ребячьим голосам, доносившимся с озерца, относил из рядков охапки травы и складывал на тропинке в копешку. Разговор про осокори завел просто так, а бабушка вдруг разогнулась, стала перевязывать платок, поглядывая на наши осокори. А когда начала рассказывать про них, разрумянилась и вроде помолодела. Сказала, что черенки для посадки дедушка Василий брал от своего осокоря, выращенного его батюшкой в соседней Витальевке, где жили они до революции, и что мне тоже посажен осокорь папой Ваней.

Я забрался на папин осокорь и с его высоты оглядывал степь, всматривался в дальнюю даль, дрожащую в мареве. За огородами и полями, за веселой речкой Асель, поросшей ивами, виднелись соломенные крыши Витальевки, купы светло-зеленых ветел и серебристых осокорей. «Самый большой - дедушкин»,- решил я. Кричал сверху бабушке:

- На нем гнезда, да?

- Ага, гнезда… - кивнула бабушка и положила руки на стоящий торчмя черенок мотыги. Она отдыхала, смотрела на осокори, а видела что-то другое, потому что на лице ее появилась и поплыла тихая улыбка, весело и живо подергивая морщинки вокруг глаз. Но когда посмотрела на папин осокорь - улыбка пропала. От папки давно не было писем.

Однажды во двор к нам пришли с топорами и пилой, с двумя связками вожжей сразу все три тети - Мотя, Тая, Леночка - жены дяди Осипа, дяди Володи и дяди Саши. Четвертая, тетя Васена, жена самого старшего дяди Данилы, жила с сыном Колькой в бабушкином доме. Она вышла из избы и остановила направившихся было туда теток:

- Молится... Выйдет сейчас.

- А... Ну, пусть, - сказала Леночка, которую звали так ласково за то, что была она самая маленькая ростом и очень красивая. Потрепала меня за вихры. - По мамке-то соскучился? Пишет письма? Что она там делает?

- Патроны.

- Пат-ро-ны...- протянула она уважительно и опять обратила на меня улыбчивый взгляд. - Скушно, поди, в деревне?

- Где им скучать, - вступила в разговор Васена и кивнула на озерцо за огородом, откуда мчались табунком мои двоюродные братья, увидев во дворе у нас собравшихся матерей. - Целый день не просыхают. - И крикнула им навстречу: - Огурцы не потопчите! По тропке, по тропке...

Ребята прибежали, покрутились меж старших, повыспрашивали: «А что? А зачем?» - и полезли на отцовские осокори. Я тоже забрался на папкин осокорь, предчувствуя, что в последний раз осматриваю с его высоты степную даль. Минувшую зиму мы провели в холоде: дядья ушли на войну, не успев запасти топлива. На эту зиму тетки решили спилить на дрова осокори.

Из избы вышла бабушка Марфа в обычной своей длинной юбке и серой кофте. На нас цыкнули, чтоб не галдели, как грачата, и немедля спускались бы с деревьев.

- Пришли вот, мама, - заговорила Тая.

- Может, свалим один-другой. Трудно без дров-то. Для распалки кизяка хоть помаленьку дровишек. А то как зимовать? Пропадем ведь без дров, мама... Сами бы ладно - детишек жалко...

Бабушка вздохнула тяжко и согласилась.

- Ладно, девчата. Сама вижу, не обойтись никак... Рубите.

И женщины принялись выбирать осокорь для порубки. Оказалось, совсем не просто свалить большое дерево. Данилин осокорь свои южные ветви распростер над домом, словно оберегая его от всего, падающего с небес. Рубить его нельзя - раздавит избенку. И Осипов осокорь мог задеть избу, а Володин - подмять пристройки.

Тетя Мотя, ходившая с топором, говорила, что хороший лесоруб может как захочет повалить дерево, а они, бабы, только беды наделают. И досадливо удивлялась:

- Ишь ведь вымахали какие - под облака!

- А мне папанька яблоньку посадил, -сказала Леночка. Она все время улыбалась. Сейчас - вроде бы стеснительно, оттого что ей сделан был такой особенный подарок.

Женщины прошли вдоль строя осокорей на огород, остановились под папкиным деревом. Посаженный последним, этот осокорь отставал от всех в росте, не дотянулся еще до братьев, чтобы стоять с ними, словно взявшись за руки. Его больше всего трепало осенью ветрами, секло, одинокого, дождями и снегом.

- Картошку помнет? - сказала тетя Васена.

- Помнет маленько... На межу его кинем,

- предложила Мотя и топором, зажатым в руке, показала, за какую ветку надо привязать вожжи, чтобы тянуть всем, помочь ей свалить осокорь в подходящее место. Обрубила нижние веточки, мешавшие ей.

Бабушка Марфа молчала. Она стояла, уставив взгляд в землю, и руки ее с широкими крестьянскими ладонями, вечно занятые чем-то, сейчас уныло висели вдоль тела. Я подошел к ней, прижался к ее боку.

Обрубив ветки, тетя Мотя отступила на шаг и... эх! - всадила топор в ствол. Осокорь вздрогнул, затряс листвой, будто вскрикнул. И тут вдруг бабушка оттолкнула меня, бросилась, закрыла собой осокорь...

- Нет, девки, нет, - зашептала она, махая руками и тряся головой. Глаза ее расширились, брови и рот искривились. - Нет!

- Да что ж ты!.. Под топор! - вскрикнула тетя Мотя, с трудом удерживая топор. Отбросила его и заплакала, держа перед лицом дрожащие руки.

Тетки бросились к бабушке, окружили ее, спрашивали: «Ты что ж это, мам?.. Под топор-то?.. Что ты?.. Да что случилось-то, мама?»

Бабушка крестилась, устремив взгляд на проплывающие облака, и шептала:

- Спасибо тебе, царица небесная, образумила в последний час. Век бы себе не простила. - И пояснила теткам: - Ванюшин осокорь. На жизнь ему был посажен, чтобы рос-тянулся за ним вдогон. А мы его под корень? Вдруг убьют Ваню после этого? Нет, девчата, - покачала она головой и махнула рукой. - Ступайте.

- Если б от этого зависело... - сказала Тая и грустно усмехнулась.

- Ладно! Больно хороший он парень, Ванюшка-то... - задорно тряхнула своей красивой головкой Леночка и притянула меня к себе. - Не убьют твоего папку, не плачь.

- Я не плачу.

- Вот и молодец? - взъерошила она мои волосы рукой. - Оброс-то как... Завтра деньги вам с Бориской дам, сходите в Петровское, пострижётесь.

Пойти с Бориской стричься нам не довелось. Утром следующего дня почтальонша, кривая Груня, принесла Леночке похоронку, сунула и скорее побежала прочь. Леночка вскрыла конверт и закричала, заголосила, повалилась на пол. Бориска и его маленькая сестренка Наденька бросились к матери. Она то обнимала их, прижимая к себе, то забывала про них и вновь валилась на пол и билась головой, выкрикивая: «Уби-и-ли... Сашеньку... Папку... уби-ли, де-точ-ки... За что же нас... У-уби-ли...»

Я побежал позвать бабушку, а она уже бежала через хутор, выставив вперед, как слепая, руки. Платок сорвался с ее головы и остался валяться на траве, узел волос распался, и седые космы струились за ней дымом. Не видя ничего вокруг, она проскочила мимо меня и бросилась в дом.

Прибежали Васёна и Тая, из Петровского прискакала на председательском жеребце Мотя, собрались соседи.

Я вернулся в дом. Посреди горницы, у стола, обступив Леночку и детей, стояли все тетки и бабушка. Плача, они смотрели на большую фотокарточку, висевшую на стене в рамке, под стеклом, где были сняты смеющийся дядя Саша и прижавшаяся к его плечу очень молодая и счастливая Леночка. Не верилось, что дяди Саши теперь нет. И нет прежней, очень красивой и всегда веселой, Леночки: покрасневшее, вспухшее от слез лицо ее кривилось, сама она обессилено валилась на пол.

Бабушка Марфа, не сводя взгляда с портрета, плача, клала руки на головы и на плечи родни. Каждого ближе прижимала к себе. Приклонила и меня. Так, под ее горячими и шершавыми ладонями, как под крылом большой птицы, мы оплакивали дядю Сашу.

А потом пришли похоронка на Данилу и сообщение, что пропал без вести мой отец Иван. А зимой еще две похоронки: на Володю и Осипа...

Жизнь становилась все труднее. Ближе к весне ощутимее стала сказываться нехватка дров, и опять кто-то из теток предложил срубить осокори, потому что теперь уже некого ждать...

Бабушка Марфа, только что тихо вязавшая шерстяной носок возле печки, неожиданно быстро поднялась, выронила вязанье и заходила по комнате. Потом пересилила себя:

- Нельзя их рубить... Это память о детях моих. Было у меня пять сыновей, а осталось... пять осокорей…

Больше о рубке осокорей не говорили.

* * *

Прошли годы. Давно умерла бабушка Марфа. И хутора больше нет. На месте домов и огородов сейчас колышутся хлеба. Но стоят стеной наши осокори, словно взявшись за руки, и с высоты своей озирают бескрайнюю степь, машут листьями, сигналят о чем-то - другим, дальним осокорям - своим братьям - по памяти тех, кто оставил их после себя на земле.

Санкт- Петербург

Юрий СЛАЩАНИН

( вернуться к содержанию номера )