журнал писателей России

Владимир НАСУЩЕНКО

Если я не вернусь...

В своё время A.П. Чехов заметил, что из наследия И.С. Тургенева многое «уйдёт в архив». Так и случилось, мы перечитываем снова и снова «Записки охотника», «Муму», рассказы и повести, уходящие корнями в глубины народной жизни, и в то же время многое в тургеневских повестях и романах для нынешних читателей уже потеряло интерес.

Без глубинного понимания народной жизни, народного духа, национального характера писатель не может надолго «остаться» в литературе; “без корня и полынь не растет”, – гласит пословица.

Владимир Егорович Насущенко, которому в этом году исполнилось бы 70 лет, был «скупой» рассказчик. Целый пласт своей жизни (иному сочинителю этого материала хватило бы не на один «Звёздный билет») он вмещал порой в небольшой рассказ. Один-два рассказа о железной дороге (пареньком он работал помощником машиниста), один-два рассказа о флотском житье-бытье, несколько историй из той поры человеческой жизни, когда перевал уже позади...

И один-единственный рассказ о блокаде “Если я не вернусь...”.

Читая заново прозу Владимира Насущенко, видишь, что талантливому писателю достаточно и одной книги (всё написанное Насущенко вмещается в однотомник), чтобы поведать миру о своём пути, своей любви, своём счастье, своей боли, о великой и горькой судьбе простого русского человека. Каким он считал и себя – не отделяя себя от других.

Александр Скоков

Филипп Денисович Жмыхов жену схоронил, сам жив остался. Блокадную зиму работал сторожем на ГОМЗе, раз в неделю мыл котлы в закрытой столовой. Что перепадало за работу, съедал на месте – домой ничего не приносил.

Утром он вернулся с ночного дежурства и спал до вечера. От голода у него стали опухать ноги, ходить было трудно, но по мере сил он старался двигаться. В шесть часов сходил с санками на колонку, привез бак воды, наколол дров на два дня и намеревался идти в штаб ПВО подправить печь, которая нещадно дымила. Он был хороший печник. Командир хозвзвода дал авансом талон на обед. Сегодня нужно было отремонтировать.

В комнату вошла соседская девочка и встала у двери.

– Чего тебе? – поинтересовался старик, собирая инструмент.

– Михов, дай Наде кусочек хлеба...

– Поздно уже, где я возьму? Пусть мама даст.

Девчонка была очень маленькая. Старик почуял неладное.

– Честное слово, у меня ничего нет. Хоть шаром покати... – Он развел руками. Его прямо тошнило от жалости. Ничего не мог придумать.

– Я терпела, терпела. Мама умерла.

– Вот еще! Она спит, – неуверенно произнес Филипп Денисович. – Сиди здесь. Я проверю.

Он прикрыл дверь и пошел по коридору. Соседку он видел утром – приходила занимать щепоть соли. Она была слабенькая, но не настолько, чтобы скапутиться так скоро. Девчонка что-то путала.

Мария лежала в кровати с поднятыми коленками. Он потрогал застывшее тело, сходил за дворничихой. Она возила умерших к польскому костелу, там складывала в штабель. За работу пришлось пообещать ей кусок хлеба.

Евдокия привычно завесила зеркало, прибрала покойницу. Тем временем Жмыхов рассматривал в простенке между окнами большую картину, изображавшую ночную реку. И было видно, что на реке гуляла непогода: листья кувшинок взъерошены, камыш пригнулся к воде. Старик решил забрать картину к себе – она ему не нравилась, но все лучше, чем глядеть на голые стены. А так пропадет.

Дворничиха управилась с необходимой процедурой и окликнула:

– Денисыч, подь сюда. Тут вот какое дело: я завтра Марьюшку свезу, ты Надьку пригрей. Я бы взяла – у самой два короеда, объели чисто. В понедельник Самарина оформит ее в дом сирот.

Старику не хотелось возиться с чужим ребенком целых три дня, но махнул рукой. Куда денешься! Прослыть извергом не желал.

Евдокия тихо исчезла. Он запер дверь на ключ и вернулся.

Девчонка ни о чем не спрашивала. Он не выдержал:

– Я разбудил твою маму. Она захворала. Пришлось отправить в больницу. Не беспокойся очень-то. Поправится. Вот увидишь. Я тебе суп смастерю...

В горле у него хрипело. Из простуженного носа скатилась капля, затерялась в щетине.

Он натолкал дров в жестяную плиту, запалил щепу, стараясь не глядеть в сторону девчонки. Ей было года четыре. Она не верила ему ни на грош – зря старался.

Плита накалилась. Девчонка протянула лягушачьи лапки к теплу. Рот у нее кривился.

“Хоть бы заплакала. Жизни в ней чуть. Волосы блеск потеряли. И это худо”, – подумал старик и налил воды в закопченную кастрюлю и чайник, поставил их на конфорки. Была у него порция картофельных очисток, добытых в воинской столовой, стопка “шрапнели”, ложка американского лярда и сахарный огрызок, который он берег на черный день. Все это он выложил на стол, тяжело двигаясь на раздутых ногах. Девчонка внимательно следила за ним. За окном смеркалось.

Старик опустил маскировочную штору, зажег свечу в стеклянной банке, заварил суп.

Распаренные зерна стали подниматься на поверхность. Слишком они были редкие. У девчонки потекла слюна. Она часто сглатывала ее. А он медлил, тянул. Знал, что без хлеба будет ерунда. Один обман.

Наконец сажным полотенцем он сместил кастрюлю на обеденный стол и засмеялся, делая над собой усилие:

– Еда царская. Жевать не надо, только брови подымай.

Надежда взгромоздилась на табурет. Пальцы побелели – так крепко она вцепилась в ложку. Он наполнил тарелку до рубчика с нарисованными розами по краям, подвинул ей. Обжигаясь, девчонка начала всасывать в себя жидкость, как маленький злой насос. Старик боялся, что она повредит горло, сердито ворчал:

– Пореже мечи-то. Дак на тебя куй – не накуешься...

А сам горестно размышлял, будет ли ночью бомбежка. В убежище идти не хотелось. Что толку! Еще хуже. Засыплет, как двенадцатый корпус. Четыре дня откапывали. Если разобраться, налет не так страшен. Это преходяще. Тяжко другое – голод. Сидит внутри, ходит вместе с тобой, гложет душу день и ночь... Чем завтра кормить? Брюхо старого добра не помнит...

Старик встал к буфету, пошарил там, бормоча под нос:

– Суп на утро оставим.

Девчонка заплакала. Он вышел в коридор, внес какой-то мешок, бросил его у плиты.

– Хватит нюни распускать. Пей чай, – сурово приказал старик. Он немного успокоился и решил не идти в траншеи, чтобы не мучить ребенка.

Надежда притихла, кроша сахар кошачьими зубами.

Самолетный гул приближался. На заводской крыше застучала зенитка. До начала бомбежки старик уложил девчонку в постель, задул свечку, разделся и сам лег с краю. Фугасы падали где-то на Петроградской стороне. В ледяном небе ревело. Старик прислушивался и тихо бормотал синими губами:

– Пуп надорвали, гадюки. Выдохлись. Это разве бомбежка!.. Бывало, весь город ходуном ходил... Спи.

Он поднялся ни свет ни заря. Первым успел в булочную. Хлеб только привезли из пекарни. Жмыхов хотел помочь кидать лотки, но сытые грузчики отогнали:

– Уйди, ты нам мешаешь.

И бросили отслоившуюся горячую корку на землю, как собаке. Старик подобрал ее, запихнул в рот целиком. Что с них, с балбесов, было взять – конный пешему не товарищ. От запаха хлеба его мутило.

Магазин открыли. Толпа хлынула внутрь без паники, знали, кто за кем стоит. Окна были заложены песком. Коптилка освещала женщин с измученными глазами. Одна продавщица стригла купоны, вторая – липким ножом резала буханки. Довесков почти не было.

– У нашей Анюты глаз, что ватерпас, – брякнул Жмыхов. Продавщица зло бросила хлебушек на прилавок, чтобы другим болтунам неповадно было.

– Ну, ты потише, курица, – огрызнулся Филипп Денисович, завернул хлеб в чистую тряпицу и выпихнулся на свежий воздух.

День обещал быть хорошим. Солнце сияло. Встретились две фэзэошницы с санями. Везли воду в общежитие. В ведрах плавали деревянные круги. Девчата подставляли солнцу острые носы, вымазанные тавотом.

Старик обрадовался малолеткам: “Примета добрая – худо-бедно, а девки с полными ведрами”.

( продолжение читайте в журнале )

( вернуться к содержанию номера )