Под светом белых ночей

Увидеть Париж и умереть… Я никогда не видел Парижа, так что умирать ещё не время. И кто знает, может, ещё и погуляем по Елисейским полям, постоим около монмартровских мансард, кинем монетку в Сену… Как кидал её в Неву, и ты снимала это на свой новенький цифровой фотоаппарат.

Санкт-Петербург. Питер… Он открывался для меня как Ленинград, где жил мой дядя, мамин брат, который меня очень любил, возможно, потому, что у него не было сына. И когда мы смамой приезжали к нему в гости, он водил меня в музеи и на концерты, угощал вкусными вафлями и фирменным ленинградским мороженым.

Дядя жил возле кинотеатра «Баррикада», рядом с Невским проспектом, в большущей коммунальной квартире, но мне, полоцкому мальчику, она казалась дворцом. Громадная кухня с семью столами, где всегда царили ароматные запахи, просторная ванная комната. И балкон, откуда можно было увидеть шпиль Адмиралтейства. И лифт, со скрипом натужно поднимавший нас на шестой этаж, через сетку которого было видно, как по узкой лестнице подымаются и спускаются люди.

А бурливый Невский проспект, а вздыбленные кони на Аничковом мосту, а величественная громада Казанского собора!.. Это был не город, а грёза, туманная радужная сказка, желанная и недосягаемая, ибо каждый раз мне предстояло расставаться с нею с ощущением грусти и утраты, понимая – стоит вернуться в мой маленький город, и сразу захочется снова побывать на Стрелке Васильевского острова, в заполненных людьми бесконечных залах Эрмитажа, постоять возле Петергофских фонтанов.

…В тот очередной приезд я особенно долго блуждал по знакомым улицам, часами просиживал на скамейках Приморского парка Победы, мерил шагами красный песок Марсова поля. Я уже тогда пробовал писать стихи, и город Пушкина, Есенина и Блока вдохновил меня на такие юношеские строки:

Живу вот так: дожди пройдут,

И вновь подсохнет.

А на окне моём цветут

Мои подсолнухи…

И вот однажды, гуляя по Невскому, на одном из зданий я увидел вывеску с надписью «Нева». Это была редакция популярного в то время литературного журнала, который я не раз перелистывал в читальном зале своей полоцкой библиотеки. Мне до этого никогда не приходилось бывать в редакциях литературных журналов и очень захотелось зайти туда. Но я отважился на такой поход лишь на другой день, прихватив с собой тоненькую тетрадь с переписанными от руки стихами.

– Если у вас стихи, вам нужно к Всеволоду Рождественскому, – пояснила мне аккуратная седая бабулька в приёмной.

«К Всеволоду Рождественскому!» – ахнул я про себя. Дома у меня имелся тоненький сборник стихов из библиотечки «Огонька» с изображением на обложке Всеволода Рождественского – одного из известнейших, как было сказано в предисловии, поэтов петербургской школы.

Старый седой человек внимательно прочитал мои стихи, потом, сняв очки, долго протирал их носовым платком.

– Вы сказали, что живёте в Полоцке? – обратился он ко мне. – Это же в Белоруссии?

Я молча кивнул головой.

– А Полоцка вашего, к сожалению, в ваших стихах не видно. Вы, кстати, не пробовали писать на белорусском языке?

– Да, конечно, – ответил я, – но по-русски у меня получается лучше.

– Это вам, молодой человек, так кажется, – сказал Всеволод Рождественский. – Такие стихи, как у вас, можно писать и в Пензе, и в Смоленске, а вот в Полоцке, наверное, надо писать на языке того народа, который вы хорошо знаете, который с вами с рождения. Попробуйте, и вы увидите, что заговорили не книжным, выученным языком, а естественной речью, что вы, может быть, не совсем складно, но зато верно выражаете свою душу.

Эти слова мэтра русской поэзии я пронёс до настоящего дня. Слава Богу, что тут, на берегах Невы, мне напомнили о моем родном языке, которому я с тех пор никогда не изменяю.

…А потом, через много лет, был Санкт-Петербург, шикарные туристические автобусы, твои тонкие пальцы в моей руке, очаровательное путешествие на прогулочном теплоходике по извилистым петербургским каналам, балет в Мари-инке, развод мостов – счастливые петербургские белые ночи, полные счастья, любви и неги.

«Ленинград, Ленинград,

я ещё не хочу умирать…»

Эти мандельштамовские строки я повторял про себя в упоении, ибо мне было так хорошо и светло, что я готов был умереть от счастья.

Замечательное изобретение человечества – компьютер. Триста пятьдесят снимков он готов подарить мне в любой момент, стоит отыскать мышкой соответствующую электронную страницу. На ней питерские улицы и храмы, дворцы и музеи, вся та туманная грёза-сказка, которая пока, слава Богу, от меня никуда не ушла и по-прежнему погружает в свой волшебный мир.

А если учесть, что в году триста шестьдесят пять дней и, даст Бог, впереди нам дарован не год, а множество лет, то нас ожидает ещё немало добрых встреч. Не правда ли?

Перевод с белорусского

Николая Астафьева

Наум ГАЛЬПЕРОВИЧ

( вернуться к содержанию номера )